Глава VI ВЛИЯНИЕ НА ФИЛИППИНЫ СИСТЕМЫ ПРОМЫШЛЕННОГО КАПИТАЛИЗМА (XIX в.) СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЕ СДВИГИС конца XVIII в. Филиппины, как и другие страны Юго-Восточной Азии, стали испытывать воздействие промышленного капитализма. Промышленная революция на Западе

К 1830 году миллион американцев, в большинстве своем рабов, выращивали хлопок. Сырой хлопок был важнейшей частью экспорта Соединенных Штатов, он стоял в центре финансовых потоков Америки и нарождающихся предпринимательских практик, в основе ее первой современной обрабатывающей промышленности. Как утверждал в 1854 году беглый раб Джон Браун, «когда стоимость хлопка на английском рынке растет, бедные рабы тут же чувствуют это на себе: их гонят сильнее, а кнут хлещет чаще и чаще».

Когда хлопок, а вместе с ним и рабство, стал ключевой частью американской экономики, он сместился и в центр мировой экономики с ее последующими преобразованиями: созданием глобально взаимосвязанной экономики,

Промышленной революцией, быстрым распространением капиталистических общественных отношений во многих частях света и Великим расслоением — моментом, когда несколько частей света совершенно неожиданно стали гораздо богаче всех остальных. Простые волокна, превращаемые в пряжу и ткань, оказались в центре возникновения промышленного капитализма, столь знакомого нам сегодня. Наш современный мир берет свое начало на хлопковых фабриках, в хлопковых портах и на хлопковых плантациях XVIII и XIX столетий. Соединенные Штаты были всего лишь эпизодом в гораздо более масштабной истории, объединившей индийских ремесленников, европейских промышленников и поселенцев, захвативших землю в обеих Америках. Именно эти связи, часто на больших расстояниях, и создали хлопковую империю, а вместе с нею и современный капитализм.

Чтобы понять американское рабство, нужно проанализировать относительную прочность социальных и политических структур в таких местах, как Оттоманская империя XVIII века и Западная Индия 1840-х годов. А чтобы понять связь капитализма и рабства, нужно рассмотреть, наряду с преобразованиями в индийской сельской местности, институциональными структурами капитализма в Великобритании и государственными структурами Египта, как земледельцы в Африке контролировали свою землю и труд.

Именно в этой точке история капитализма переплетается с другим новым полем исследований — мировой историей. Широко известно, что история как научная дисциплина возникла в одной связке с современным национальным государством и действительно сыграла важную роль в его становлении. Именно поэтому большая часть истории очерчивается границами современных государств. В последние годы, впрочем, некоторые историки пытались выйти за их пределы, сведя вместе истории регионального и даже глобального масштабов, — например, Чарльз Майер в работе «Левиафан 2.0: изобретение современной государственности» (Harvard University Press ) и Юрген Остерхаммель в книге «Метаморфозы мира: мировая история XIX века» (Princeton University Press ).

Особо важная роль в этой литературе принадлежит экономической истории, в частности таким новаторским работам, как «Великое расслоение: Китай, Европа и становление современной мировой экономики» Кеннета Померанца (Princeton , 2000) и «Рабочие мира: очерки мировой истории труда» Марселя ван дер Линдена (Brill , 2008). Экономическая история, так долго сосредотачивавшаяся на «национальных» вопросах — «пришествии управленческого капитализма» в США, «организованном капитализме» в Германии, «ростках капитализма» в Китае, — теперь все больше берется за вопросы пошире, рассматривая капитализм как глобальную систему.

Обращаясь к глобальной перспективе, мы по-новому осознаем центральную роль, которую в Соединенных Штатах и других странах сыграло рабство при возникновении современного капитализма. Она позволяет также понять, как эта зависимость от рабства в конечном счете была преодолена позже в XIX веке. Мы начинаем осознавать, что возможность европейских торговцев обеспечивать все возраставшие поставки хлопковой ткани из Южной Азии в XVII и XVIII столетиях была решающей для трансатлантической работорговли, поскольку ткань стала основным товаром, обмениваемым на рабов на западном побережье Африки. Мы понимаем, что быстро разраставшийся рынок южноазиатской ткани в Европе и за ее пределами мотивировал европейцев войти в хлопковую индустрию, процветавшую во всем мире тысячелетиями.

Глобальная перспектива позволяет по-новому осмыслить, как рабство оказалось в центре Промышленной революции. Когда машинное производство хлопчатобумажных тканей распространилось в Великобритании и континентальной Европе, традиционных источников сырого хлопка — особенно земледельцев в Оттоманской империи, а также в Африке и Индии — оказалось недостаточно. Не в силах поддержать монокультурное производство хлопка в этих регионах и преобразовать крестьянские хозяйства, европейские торговцы стали завозить хлопок, выращенный рабами, сперва из Вест-Индии и Бразилии, а к 1790-м — главным образом из Соединенных Штатов.

В итоге способность Европы индустриализировать поначалу целиком опиралась на контроль за экспроприированными землями и рабским трудом в обеих Америках. Она могла избежать ограничений на свои собственные ресурсы — в конце концов, никакого хлопка в Европе не выращивали — благодаря своему растущему и часто насильственному господству над мировыми торговыми сетями, наряду с контролем над огромными территориями в Южной и Северной Америках. В первые 80 лет существования современной промышленности самые существенные объемы сырого хлопка на европейском рынке производились рабами, а не завозились из Китая или Индии с их значительно большими урожаями хлопка.

К 1800 году 25 процентов хлопка, выгружаемого в Ливерпуле, важнейшем в мире хлопковом порту, доставлялось из США; 20 лет спустя эта доля выросла до 59 процентов; а к 1850 году 72 процента хлопка, потребляемого в Великобритании, выращивалось в Соединенных Штатах (эта доля характерна и для других европейских стран). Глобальная перспектива позволяет увидеть, что возможность получать больше дешевого хлопка помогла европейским и североамериканским производителям увеличить производство дешевой пряжи и ткани, что, в свою очередь, позволило им захватить старые хлопковые рынки в Азии, Африке и других местах, запустив в этих частях света волну деиндустриализации. Новшества в международной торговле, инвестиции капитала на больших расстояниях и институты, в которых укоренилась эта новая форма капиталистической глобализации, — все это производные мировой торговли, где господствовал рабский труд и колониальная экспансия.

Взглянув на историю хлопка в глобальной перспективе, можно обнаружить, что рабский труд был признаком не только слабости, но и мощи западных государств и капитала.

Способность подчинить труд в отдаленных местах свидетельствовала о возросшем влиянии европейских и североамериканских владельцев капитала. И в равной степени она демонстрировала их неспособность преобразовать крестьянские хозяйства. Лишь в последней трети XIX века крестьянские производители в Центральной Азии, Западной Индии, Африке и Джорджии, в самих Соединенных Штатах, смогли встроиться в мировую хлопковую империю; так возникал мир, где стало возможным резко расширять выращивание хлопка в промышленных целях, не порабощая при этом рабочих хлопковой отрасли. В самом деле, одно из слабых мест перспективы, всецело сосредоточенной на сказочно прибыльном комплексе «раб/хлопок» довоенного американского Юга, — в том, что она не объясняет, как могла возникнуть хлопковая империя без рабства.

Нам неизвестно, была ли хлопковая промышленность единственным путем к современному индустриальному миру, но мы точно знаем, что она вела к глобальному капитализму. Мы не знаем, могли ли Европа и Северная Америка разбогатеть без рабства, но мы точно знаем, что промышленный капитализм и Великое расслоение на самом деле возникли из котла, где смешивались рабство, колониализм и экспроприация земли. В первые 300 лет экспансии капитализма, особенно после 1780 года, когда он окончательно вступил в свою индустриальную фазу, экономическое положение Соединенных Штатов уж точно покоилось не на мелких фермерах из необработанных земель Новой Англии. Оно держалось на неоплачиваемом каторжном труде американских рабов в таких местностях, как Южная Каролина, Миссисипи и Алабама.

Когда мы прибегаем к важным аргументам о превосходных экономических показателях Запада и связываем их с «превосходными» же западными институтами, вроде права на частную собственность, бережливого правительства и верховенства закона, не нужно забывать, что мир, выкованный западным человеком, отличался и ровно противоположными чертами: обширной конфискацией земли и труда, государственным вмешательством в форме колониализма и верховенством насилия и принуждения. И не нужно злоупотреблять любимой сказкой о капитализме и свободном труде. Мировой капитализм отличают самые разные режимы труда, одним из которых, к тому же ключевым, было рабство.

В эпоху своего расцвета, впрочем, рабство рассматривалось как неотъемлемая черта экономики западного мира. Неудивительно, что в сентябре 1861 года, когда генерал армии Союза Джон Фримонт освободил рабов в Миссури, The Economist беспокоился, что такая «страшная мера» могла распространиться и на другие рабовладельческие штаты, «неся с собою полный крах и всеобщее разорение этих плодородных территорий», а также торговцев из Бостона и Нью-Йорка, «чье благосостояние… всегда извлекалось» в значительной степени из этих территорий.

Рабство умерло не потому, что было непродуктивным или невыгодным, как будут позже утверждать историки. Оно не было каким-то феодальным пережитком, доживавшим свои последние дни.

Рабство умерло из-за жестокой борьбы, оттого, что рабы непрестанно бросали вызов тем, кто держал их в неволе, — успешнее всего в 1790-х в Сан-Доминго (теперь Гаити, место, где родилась первая цветная нация в Новом Свете) — и оттого, что группа аболиционистов мужественно боролась с некоторыми господствующими интересами своего времени.

Отмиранию рабства способствовало то, что оно было системой не только трудовой эксплуатации, но и господства, воплощавшейся в конкретных формах государственной власти. Южные плантаторы имели огромное политическое влияние. Они нуждались в нем — чтобы сохранить сам институт рабства, чтобы расширять свое влияние на новые земли и позиционировать Соединенные Штаты в мировой экономике как экспортера сельскохозяйственных товаров.

Со временем интересы Юга станут все больше конфликтовать с интересами маленькой, но растущей группы северных промышленников, фермеров и рабочих. Способные мобилизовать труд за счет выплаты заработной платы северяне потребуют сильного государства, повышающего тарифы, выстраивающего инфраструктуру для внутренней индустриализации и гарантирующего территориальное расширение свободного труда в Соединенных Штатах. Боясь потерять контроль над основными рычагами власти, рабовладельцы попытаются добиться независимости.

После Гражданской войны в США и других странах возникнет новый тип капитализма. И все же этот новый капитализм с его определяющими чертами — наемным трудом и государствами с беспрецедентным бюрократическим, инфраструктурным и военным потенциалом — будет расти на доходах, институтах, сетях, технологиях и инновациях, порождаемых рабством, колониализмом и экспроприацией земли.

Это наследие по-прежнему с нами. Колоссальное неравенство — внутри страны и между странами, — коим отличается наш мир, во всяком случае, частично — итог продолжительной и жестокой истории капитализма.

Остается по-прежнему много открытых вопросов, как конкретных, так и более общих. Так, мы не можем понять до конца, как методы управления трудом переселились из мира плантации в мир фабрики. Нам нужно более детально исследовать, где именно в Европе и в Северной Америке накапливались доходы от рабства и какое значение они имели для других секторов экономики. Полезным было бы и лучше осознать, каким образом была преодолена плотная экономическая связь северных предпринимателей с рабством. И мы только еще догадываемся, чем чревато переосмысление рабства для более общего понимания капитализма.

Что мы точно знаем, так это то, что истории рабства и капитализма выглядят совершенно иначе, если их рассматривать в связи друг с другом. В следующий раз, когда мы будем гулять по улицам Нижнего Манхэттена или по садам Гарвардского университета, нам следует задуматься по крайней мере о смерти миллионов рабов, благодаря которым это величие стало возможным, и о том, как сегодня сохраняется наследие рабства.

Введение

На стыке XIX и XX века общество вступило в новую фазу своего развития, капитализм стал мировой системой. Россия вступила на путь капиталистического развития позже стран Запада и поэтому попала во второй эшелон стран.

Крестьянская реформа 1861 г., несмотря на свою непоследовательность и противоречивость, явилась, в конечном счете, важнейшим историческим актом прогрессивного значения. Она стала переломным моментом, гранью между Россией крепостной и Россией свободного предпринимательства, создав необходимые условия для утверждения капитализма в стране.

В представленной контрольной работе будут рассмотрены аграрные реформы, проведенные в капиталистической России, важнейшей из которых, на мой взгляд, является реформа П.А. Столыпина.

Развитие капитализма после отмены крепостного права

В 60-80- х годах в деревне начали выделяться капиталистические элементы - около 20% всех крестьянских хозяйств. Путем аренды и скупки, в своих руках они сосредоточили практически всю землю, подлежавшую купле-продаже, и третью часть надельной земли. В их руках находилось более половины всего рабочего скота, сельскохозяйственные машины, на них работала основная масса сельскохозяйственных наемных рабочих. Ряды наёмных рабочих в основном составляли лично свободные крестьяне.

Втягивание крестьянства в товарно-денежные отношения способствовало разложению этого класса и создавало необходимые условия для развития капиталистического сельского хозяйства. Это выражалось в расширении посевных площадей, росте валовых объемов сельскохозяйственных культур, повышении урожайности, использовании удобрений, машин и т.д.

Так же падение крепостного права являлось и началом развития капитализма в помещичьем хозяйстве. Здесь начинали применять машины агротехнику, что в свою очередь требовало наемной рабочей силы. Превращению помещичьих хозяйств в капиталистические способствовала и выкупная операция. Часть денежных средств, полученных помещиками в результате выкупа крестьян, превращалась в капитал, вкладываемый в сельскохозяйственное производство, промышленность, строительство. Но всё же помещичье хозяйство крайне медленно приобретало капиталистический характер.

В центрально-черноземных районах, где почва имела высокую урожайность, помещики сдавали часть земли в аренду, стоимость которой крестьяне отрабатывали на барской запашке своим инвентарем (по феодальной системе отработок).

За арендованную землю в ряде районов крестьянин расплачивался своей долей урожая, которая могла равняться половине и более всего полученного им совокупного продукта.

В целом же аграрный сектор российской экономики разительно отставал от промышленного, и это отставание все более принимало форму острейшего противоречия между потребностями буржуазной модернизации страны и тормозящим влиянием феодальных пережитков в сельском хозяйстве.

Пережитки феодально-крепостнических отношений существовали еще долгое время. Но, тем не менее, начало капитализма было положено, и после отмены крепостного права капитализм в России стал развиваться высокими темпами. Последовавшее за реформой расслоение крестьянства представляло собой предпосылку расширения внутреннего рынка, без чего невозможен рост капиталистической промышленности.

Во второй половине XVIII века начинается новый этап в развитии российского предпринимательства, этап, который впоследствии называли периодом хозяйственных мужиков. Петровское время двинуло империю вперед, было создано несколько сотен более или менее современных промышленных и торговых предприятий. Страна познакомилась с новыми для себя технологиями, но поскольку все базировалось на подневольном труде крепостных и на государственных заказах, на госрегулировании, госмонополиях и государственных установлениях, возможности для развития бизнеса были, естественно, ограниченны. Отчасти похоже на сегодняшнюю ситуацию.

Однако нельзя забывать, Россия никогда не была Китаем за Китайской стеной. Даже в самые тяжелые периоды, когда она была отрезана и с юга, и с запада, страна все равно оставалась частью европейского мира. А европейский мир тогда – это промышленная революция в Англии, Джеймс Уатт. Это Просвещение. Это французские энциклопедисты, это Вольтер и Дидро, которых не может игнорировать и российский императорский престол, стремящийся в чем-то подражать идеям и настроениям этих людей. И наконец, третий момент – Емельян Пугачев, который в 1771 году поднял всех восточнороссийских мужиков, и только совершенно безобразная организация этого восстания и допотопный нравственный уровень позволили легко с ними справиться. Потому что мужики в Рязани, мужики в Калуге ждали Пугачева и говорили прямо, что как только он сюда дойдет, они «перепластают» своих господ. Эти три фактора не могли оставить без изменений ту систему, которая была создана Петром и которая вроде бы действовала неплохо.

Воцарение Екатерины, этой стопроцентной немки, не имевшей никакого кровного родства не только с царствующим домом, но и вообще с кем-либо из русских влиятельных деятелей, провозглашение ее мудрой матушкой было признаком очень серьезного поворота в общественном сознании. Верхи понимали – нужно вливание какого-то нового человеческого материала, и был расчет, что эта молодая немка, показавшая себя очень толковой, разумной и реалистичной и в то же время необычной, окажется инициативной.

Переодеть Россию

В первых же указах Екатерины, сначала робко, начинает выдвигаться идея о разрешении крепостным крестьянам заводить свое собственное дело, что до этого существующими законами исключалось. Промышленные предприятия могли создавать дворяне и купцы. А здесь провозглашается, что крепостные мужики имеют право ставить ткацкие, кузнечные или какие угодно другие станы в своих избах, делать продукцию и продавать ее на рынках. Создается очень интересная система. Мужики получают выход в бизнес, а самодержавие даже укрепляется. Сохраняется крепостное право, и зажимать тут стали сильнее, чем раньше, – увеличивали барщину. Однако верхний слой крестьян, те, кто даже в условиях многовекового крепостного строя сохранил свои рабочие и человеческие качества, коммерческую инициативу и ориентацию, получали возможность занять совершенно новое место. И начинается выход этих хозяйственных мужиков в бизнес.

Технически ничего нового не случилось. На тех же деревенских ткацких станах, на которых веками делали дерюгу для мужицкого употребления, начинают делать товар на продажу. Как это происходит? Совсем молодые люди уходят из деревни, отпросившись у барина на оброк, поступают учениками на какое-то хорошее текстильное предприятие петровского типа. Становятся ткачами, красильщиками или прядильщиками и потом уходят с фабрики и открывают собственную мастерскую. В своем ли деревенском доме или где-то на окраине Москвы.

В первую очередь эти коммерческие предприятия возникают в сфере текстильного производства. Создатели какого-то нового уклада всегда преуспевают не только благодаря своим личным качествам, но и потому, что они попадают в общий поток жизни. А именно тогда старая Россия начала стремиться переодеться в хорошие одежды, причем не только средние слои, но и верхушка народа. Уже невест на ярмарки старались выпускать не в домотканых поневах, а в ситцевых красивых ярких сарафанах и платьях. Проще говоря, совершалась бытовая революция, о которой никто сейчас не вспоминает, хотя изменения происходили кардинальные. Дворяне стали строить приличные дома у себя в деревнях. А до этого они жили в больших избах. И с одеждой случилось то же самое.

Ажурный бизнес

1780-е годы. Наш герой в 15 лет ушел из деревни учиться на шелкоткацкую фабрику. Стал хорошим ткачом, а потом поставил стан в своей избе в деревне Зуево (сейчас – Орехово-Зуево). Но сначала были одни проблемы, ведь довольно часто крупное дело начинается с катастрофы. Савве Морозову выпадает жребий идти в армию. Это 25 лет службы и немалая вероятность вернуться больным или калекой. Но есть возможность: внести большую сумму для того, чтобы соответствующие военкоматы могли нанять охотника, то есть добровольца.

Морозов получает пять рублей в месяц, но хозяин фабрики заинтересован в том, чтобы перспективный во всех отношениях парень у него остался, и дает ему эти деньги, рассчитывая, что тот будет отрабатывать долг до конца своих дней.

Однако Савва берет деньги, откупается от рекрутства, уходит с фабрики, практично женится на девушке, которая происходит из семьи хороших сельских красильщиков. И вдвоем в своей избе они начинают делать ажурные ткани, шелковые ленты и кружева. Свой долг крестьянин выплатил в два года.

Сначала товар реализовывался в окрестных семьях. Потом Морозов начинает ходить с ним за сто верст в Москву. Потомки рассказывали, что летом он с утра выходил из деревни, к вечеру был в Первопрестольной. «Дед бегал со своим товаром», – говорили наследники.

У него нет ни магазинчика, ни лавчонки. Но ленты и кружева хороши, и цена у них, очевидно, подходящая. В итоге – сотни клиентов. Морозов сам приходит к людям домой, получает точный заказ, покупает шелк, а потом приносит готовое изделие, если что-то надо переделать – выполняет без разговоров.

Деревенский инвестор

В 1798 году у Морозова уже мастерская, он нанимает и обучает работников своего возраста. Скорее всего, они делают у него ткацкие работы, а вся отделка на нем и на жене. Реализацию товара и закупку сырья он никому не доверяет. Все это время уже опытный бизнесмен платит оброк и выкупается только в 50 лет. Точную сумму никто не знает, но известно, что господа постоянно ее повышали. Его хозяин – дворянин Рюмин. Это отнюдь не гоголевская Коробочка, у Рюмина было хорошее имение под Москвой, которое потом купил Рябушинский.

Сам Морозов – неграмотный мужик. Старообрядец, подвергающийся притеснениям, а то и прямым преследованиям и гонениям со стороны государства. Но это не портит ему характер, и он начинает инвестировать без надежды на прибыль. А куда он может вкладывать? Очень просто, путь находится сам собой. Деревенька небогатая, земля плохая, хлеба хватает до Рождества, а потом мужики приходят и просят на хлеб до следующего лета. И он дает им эти деньги. Везде есть ростовщики, но у тогдашних ростовщиков был современный процент или даже повыше. А Савва Морозов дает деньги без процента. Своего рода практический гуманизм. Потом состоятельные мужики начинают отдавать ему небольшие суммы на хранение, чтобы не потратить и суметь накопить, скажем, на лошадь. Репутация уже сложилась. В финансовом отношении наш специалист по ажурным тканям – символ абсолютной надежности. А у деревенских появляется другое мышление, другая система работы с деньгами. Возникает само понятие накопления. Естественно, к нему обращаются не только соседи, но и люди из окрестных сел. Ставит ли он это своей целью сознательно? Нет, конечно. Все развивается интуитивно, стихийно.

Со временем Морозов расширяет свое производство, мастерская постепенно перерастает в небольшую фабрику. А он начинает раздавать работу на дом. Закупает в Москве английскую пряжу, привозит к себе и выдает мужикам, которые делают из нее хорошие ткани. (Дело в том, что прядения у нас не было, а ткать получалось отлично.) Ему возвращали готовую продукцию, он платил и самостоятельно занимался отделкой и сбытом.

Тут все тоже строилось на кредите и доверии. Пряжу можно пропить, и Морозов давал ее тем, в ком не сомневался, само собой, не заключая никаких договоров.

Все финансовые операции он держит в голове. И потом, когда дело разрастается, этот сельский бизнесмен раздает работу уже сотням и даже тысячам домашних ткачей, ведя весь учет по памяти.

После Бородина

После 1812 года возникает новая конъюнктура, и Савва Морозов умело ей пользуется. С Наполеоном в Россию пришла Европа. Десятки тысяч французов, которые не вымерзли окончательно, остались здесь в роли переводчиков, учителей, секретарей, а многие бежавшие вернулись обратно, чтобы заняться бизнесом. К тому же в Москве все сгорело, и это спровоцировало огромный спрос на ткани. Бизнес стал серьезнее, а вести его получалось даже легче. Россия сбросила с себя еще какую-то часть своей средневековой закоснелости и замкнутости.

Через восемь лет после Бородина Морозов выкупается на волю за 17 тыс. рублей (обычная ставка была 20 тыс. рублей). Почему так поздно? Никто не знает. Но не исключено, что он использовал своих господ в качестве «крыши». Ведь мужик-старообрядец был совершенно бесправным человеком, а когда за ним стоял хотя бы Рюмин, местная власть и полиция уже не прижимали его до смерти, потому что понимали, что пожалуется. А может, просто не хватало денег. Накопил еле-еле к 50 годам.

К тому же когда Морозов открывал фабрику в Зуеве, она юридически была собственностью Рюмина. Крепостной мужик права на недвижимость не имел. Зато со временем появились крепостные миллионеры. Видимо, оброк стоил того, чтобы господа терпели таких людей.

В то время существовали сотни дворянских фабрик, на которые мужиков сгоняли как на барщину, то есть получали они в лучшем случае какую-то мелочь на праздники. А такие люди, как Морозов, создали собственную модель бизнеса, у них появился вольнонаемный труд, а с ним – крепостной капитализм. Есть заработная плата, и нет никакого принуждения. Человек может работать, может уйти, может выторговывать лучшие условия. Но наниматель предъявляет ему требования, которых нет на барщине. Там можно делать вид, что ты трудишься, здесь нужен качественный результат, иначе оштрафуют или выгонят.

Так постепенно в бизнесе возникают новые понятия и правила поведения. Главное в этих капиталистах – глубокое внутреннее уважение к деньгам. Это основа их мировоззрения. Тут они ничем не отличаются от европейских протестантов. Каждый рубль ценен. И высочайший грех бросать даже копейку на ветер. В чем это выражается? Своих детей и близких не морят ни голодом, ни холодом, нормально питаются, нормально одеваются. У них очень хорошие дома деревенского типа, первый этаж – кирпичный, второй – деревянный. В Москве ими занято три района: первый – Замоскворечье, второй – Таганка, третий – район проспекта Мира. Живут отлично, но никаких лишних трат, все в меру. Строгая дисциплина во всем. Рано гасят свет, рано встают. С утра хозяин на своей фабрике. Даже заработав миллионы, эти люди очень бережливы в личных расходах, что явилось предметом издевательств со стороны наших писателей. Дворянам было трудно понять, что деньги – это нечто иное, чем просто дорога к наслаждению, что они имеют какой-то смысл и содержание помимо того, что дают возможность хорошо жить.

Цена репутации

Когда Морозову было уже 70 лет, он неожиданно капитализировал свою репутацию, которую строил всю жизнь. Проект получился фантастический. Уже не крепостной, бизнесмен договорился с Людвигом Кнопом, представителем очень крупной британской машиностроительной фирмы. Англичане ему привезли в Зуево 120 прядильных станков, рабочих, инженеров, техников и паровые машины. Морозов построил им корпус, они смонтировали оборудование и выдали хлопок, поскольку деревенский неграмотный мужик выхода на мировые рынки не имел. Так был налажен выпуск пряжи, и рядом с каждым англичанином стоял русский ученик.

Денег на такое мероприятие у него бы не хватило. Кноп все сделал в кредит. Но машиностроители не могли позволить себе заниматься заемным финансированием самостоятельно, они пошли в свои банки. Английские банкиры кредитовали английских машиностроителей, и те в кредит притащили гору оборудования к Морозову. Вот так он реализовал свою репутацию. А через некоторое время выпустил акции и какую-то часть отдал британцам. Они стали совладельцами предприятия и поэтому ремонт и консультации осуществляли практически бесплатно.

Наша публика в финансовых отношениях была невероятно смелой. Потом Кноп выстроил в России примерно 150 текстильных фабрик, тоже оборудованных в кредит. Возникла целая контора, куда к Кнопу приходили капиталисты-мужики и говорили: «Ты вот делаешь фабрики, сделай и мне». Начиналось обследование. Ехали, смотрели, что за предприятие, какая степень надежности, и строили. В конце концов англичане начинают инвестировать очень большие деньги в лапотных мужиков. Их мотивы понятны – в России есть сбыт, пряжу отрывают с руками.

Это был период основателей династий, возникновения новой породы людей. Накопление капитала – всего лишь следствие. Первое и самое важное – накопление человеческого материала. И даже без крепостных миллионеров в конце XVIII – начале XIX века тысячи людей во всех губерниях и уездах занимались торговлей, перевозками на лошадях и баржах. Аристократия считала, что народ состоит из лентяев, жуликов и пьяниц, на самом же деле это была несокрушимая публика. Они учились ремеслу, правильно подбирали жен, создавая семейную артель, ставили производство, выкупали себя у господ, расширяли бизнес, уходили в города и умели потом отесать деревенских, которых брали на работу. Этот класс держал всю российскую экономику до 1917 года. Но это другая история. А наш герой дожил до 90 лет и даже научился расписываться.

Крепостничество и капитализм

• 7 класс. Крепостничество и капитализм

1649 г. – Соборное Уложение

• Отмена Юрьева дня. Отмена урочных лет

• (бессрочный сыск беглых крестьян)

• Права и обязанности дворян

• Сокращён срок службы до 25 лет

• Запись в полки сразу после рождения

• Владеют землёй с крестьянами

• Увеличились крепостные права помещиков

• 1762 г. – Указ о вольности дворянской

Сельское хозяйство

• Черты аграрного общества

• Сохраняется трёхполье

• Используют старые орудия труда

• Увеличивается барщина и оброки

Развитие ремесла, промышленности и торговли

• Появляются поселения, где преобладает занятие ремеслом, а не земледелием

• Развивается ремесленное производство

• Растёт количество мануфактур.

• Развиваются новые отрасли производства

• Используется подневольный труд.

• Развивается внутренняя и внешняя торговля

ВЫВОД:

• В XVIII в. Россия была крепостнической страной, несмотря на развитие отдельных черт капитализма.

Учебник - «История России XVI – XVIII в.», авторы Д.Д. Данилов, Д.В.Лисейцев, Н.С.Павлова, В.А.Рогожкин.- Москва, Баласс, 2011