У нас серьёзная претензия к советской власти. Которая совершенно не занималась изучением и вдумчивым просвещением по теме безнравственных истоков зарождения капитализма.
А подменяла это хоть и правдивой, но весьма поверхностной пропагандой.
А ведь они были, эти истоки. Тут и культ стяжательства, ложь и лицемерие, и поголовное обезземеливание крестьянства, и ростовщичество, войны, геноцид, массовые грабежи иных народов, пиратство, жестокий колониализм. Работорговля и использование труда десятков миллионов рабов, наконец.
Да, нам обо всём этом говорили в школе, кроме, разве что, культа стяжательства. Но говорили как-то вскользь, без углублённого изучения явления . И без связывания всех этих нескончаемых безприглядных фактов истории в единую отлаженную систему .
Поэтому когда затевали перестройку, мы внутренне не были готовы так же системно подойти к сравнению советского строя с капиталистическим. И нам представлялось, что полные прилавки западных магазинов есть исключительно следствие некоего, как оказалось - иллюзорного, преимущества капиталистического строя.
Теперь потихоньку становится понятным, что как на худом дереве не может быть добрых плодов , так и на подлой, безнравственной и безчеловечной истории Запада не может сформироваться что-то доброе, гуманистическое, высокоморальное.
О ростовщичестве мы поместили немало публикаций. Давайте теперь посмотрим, а каков был масштаб одного из камней в фундаменте современного капитализма - использования рабского труда миллионов людей.
Первым по времени районом вне Европы, вызвавшим праведные воздыхания благочестивых миссионеров, привлекшим к себе благосклонные взоры алчных купцов и освященные мечи милостивых государей, явился тот земельный массив, который был расположен ближе всего и который нужно было обогнуть, чтобы достичь сказочных богатств Азии, — иными словами, Африка.
Начало военному покорению Африки и порабощению части ее населения в новое время было положено Португалией в середине XV столетия; в последующие годы к этому прибыльному предприятию присоединились Испания, Англия, Франция и Голландия.
Начало современной африканской работорговли на полстолетия предшествовало путешествию Колумба в Западный мир. Первым шагом явились налеты европейцев на западноафриканское побережье и захват ими, посредством довольно грубых и самочинных действий, местных жителей для продажи их на европейских рынках, преимущественно (поскольку речь идет о первых годах работорговли) в Португалии и Испании.
Самое раннее уцелевшее документальное свидетельство об экспедиции с целью поимки рабов — это дневник Азурары, возглавившего один из налетов португальских работорговцев, предпринятый в 1446 году. Оно типично для сотен документальных свидетельств, которым предстояло появиться на свет в будущем, и мы вправе подробнее остановиться на этом событии и ознакомиться с ним по описанию, сделанному его ведущим участником.
Корабль Азурары пристал к берегу в центральном районе западного побережья Экваториальной Африки. Солдаты кучей ринулись на берег, захватили в плен нескольких любопытствующих и сразу же устремились во внутренние области в поисках новых жертв. Здесь они обнаружили поселение; что же касается остального, то мы обратимся непосредственно к документу:
«Они обратили свои взоры в сторону деревушки и увидели, что негры вместе с женщинами и детьми второпях покидали свои хижины, заметив приближавшегося врага. Однако они [португальцы] с именем св. Якова, св. Георгия, а также своей родины Португалии на устах сразу же набросились на них, убивая и захватывая в плен всех, кто попадался под руку. Вот тогда-то вы могли бы насмотреться, как матери бросали своих детей, а мужья — жен, чтобы как можно скорее избежать опасности.
Одни прятались в воде; другие надеялись спастись, спрятавшись под своими хижинами; третьи запрятали своих детей в лежавшие на берегу морские водоросли (где их и нашли позднее наши люди), надеясь, что там они останутся незамеченными. И наконец наш господь бог, воздающий награду за каждое доброе деяние, пожелал, чтобы за тяжкий труд, который они взяли на себя, служа ему, они одержали в тот день победу над своими врагами, а также получили вознаграждение за все свои усилия и траты, ибо они захватили в плен указанных негров — мужчин, женщин и детей — в количестве 165 человек, и это не считая тех, кто погиб и был убит».
Как свидетельствует приведенная цитата, с зверством, обнаруженным в этом деле, могло поспорить одно лишь религиозное ханжество. Так, среди судов, использовавшихся в операциях по работорговле любимым морским героем «доброй королевы Бесс» — сэром Джоном Хокинсом, два корабля носили названия «Иоанн Креститель» и «Иисус».
Этот процесс грабежа и резни — самое прибыльное, за исключением войны, из всех деловых предприятий, знаменующих эру капитализма, — длился свыше четырех столетий; по жестокости он не имеет себе равных во всех ужасающих анналах человеческого угнетения. И как центральная черта процесса первоначального накопления капитала он является главным составным элементом истории капитализма — американского капитализма в особенности.
На протяжении первых пятидесяти лет операции по работорговле служили средством обеспечения рабочей силой плантаций южной Португалии и рудников Испании, а также обеспечения указанных стран, Франции и Англии домашними слугами. Затем, с открытием обоих американских континентов, которые нуждались прежде всего в выносливой рабочей силе, знакомой с горным делом и сельским хозяйством, была утверждена особая функция Африки как крупного резервуара значительной части этой рабочей силы.
В этом-то, очевидно, и должна была заключаться, с точки зрения капиталистической экономики и этики, роль Африки — роль, имевшая особое значение для Северной Америки, в первую очередь для тех ее районов, которым предстояло стать Соединенными Штатами. Особое значение для Северной Америки она имела потому, что в момент появления там европейцев на всей территории, носящей ныне названия Канады и Соединенных Штатов, насчитывалось не более миллиона жителей («индейцев», как прозвали их европейцы), из которых на всю область от Мэна до Флориды и от океана до Аппалачских гор приходилось, вероятно, лишь около 200 тысяч мужчин, женщин и детей.
В связи с нехваткой коренного населения, труд которого можно было эксплуатировать, возникла необходимость в массовом ввозе рабочей силы; в первую очередь она нужна была, и именно в значительных количествах, той плантационной экономике, которую предстояло создать в благоприятных климатических и почвенных условиях, обнаруженных европейцами в зоне от нынешней Флориды до Мэриленда.
А плантационная экономика, в противовес системе ведения сельского хозяйства с помощью многочисленных фригольдеров, представляла особый интерес для правителей Англии, так как она давала в их руки лучшее средство держать под своей властью громадную рабочую армию, необходимую для производства сырьевых материалов, отсутствовавших в самой метрополии.
Для такой экономики требовались многочисленные, лишенные собственности и относительно несвободные рабочие кадры. Значительную часть населения этой категории, преимущественно в форме кабальных слуг (о которых подробнее речь пойдет позднее), предстояло поставлять метрополии и другим районам Европы. И все же бОльшая часть европейского населения нужна была в самой Европе; оголить собственный континент — значило бы нерасчетливо убить курицу, чтобы поживиться ее золотыми яйцами. Кроме того, сотни тысяч рабочих со временем понадобились в колоссальной области, расположенной к северу от Мэриленда, где и сельскохозяйственные (культуры и форма ведения экономики стали совершенно иными.
Путь к ввозу рабов для работы в Английской Америке из густо населенных областей Центральной и Южной Америки был закрыт, так как эти территории уже подпали под господство Испании и Португалии и эксплуатировались ими. Не было возможности ввозить рабов и из Азии, так как, во-первых, покорению Азии суждено было случиться лишь спустя много поколений после путешествия Колумба, а во-вторых, даже независимо от этого, силы и техника европейских государств в ту пору были еще недостаточно развиты, чтобы справиться с проблемой транспортировки рабов морским путем из Азии в Америку.
В условиях, существовавших в XVI и XVII столетиях, возможно было единственное решение — и оно было избрано: покорение и порабощение Африки. Здесь находился континент площадью чуть ли не в 30 миллионов квадратных километров, расположенный достаточно близко и к Европе и к Америке, чтобы он мог быть освоен средствами наличной техники.
Кроме того, он был населен миллионами людей, находившихся на сельскохозяйственной стадии цивилизации; здесь в течение многих столетий они разводили прирученный рогатый скот, выплавляли железо (в Африке этому научились, вероятно, раньше, чем во всем остальном мире), ткали хлопчатобумажные материи, выделывали мыло, стекло, гончарные изделия, одеяла.
Надо еще отметить, что в отличие от индейцев африканцы, порабощенные и привезенные в Америку, находились в чужом краю и, совершая побег или оказывая сопротивление, не могли рассчитывать на помощь своего народа и его социальной организации. Напротив, порабощенные в Африке и привезенные в Новый свет, они оказывались в буквальном смысле слова в цепях, на чужой земле, за тысячи миль от родины и всецело во власти вооруженных до зубов безжалостных хозяев, поддерживаемых всеми силами государственного карательного аппарата.
Операции по работорговле приносили богачам всей Европы, а позднее и купцам Нового света, в первую очередь — Новой Англии, баснословные прибыли, позволявшие за одно-два плавания удвоить и даже учетверить первоначальные капиталовложения. Именно на основе работорговли расцвели в значительной мере такие порты, как, например, Бристоль и Ливерпуль, Перт-Амбой и Ньюпорт.
В этом смысле порабощение африканского континента имело первостепенное значение для развития всемирного капитализма, точно так же как интенсивная эксплуатация Африки, начавшаяся в конце XIX столетия, стала первостепенным фактором мощи всемирного империализма. О размахе этих операций в денежном выражении дает представление тот факт, что стоимость более чем 300 тысяч рабов, перевезенных на 878 ливерпульских судах за десять лет — с 1783 по 1793 год, превысила 15 миллионов фунтов стерлингов; и это данные только по одному порту за одно десятилетие.
Гораздо труднее определить размах этих операций в людском выражении. За 400 лет торговли африканскими рабами в Западное полушарие было привезено живыми примерно 15 миллионов африканцев.
Однако на каждого негра, достигавшего живым этих берегов, приходилось пять-шесть мертвых — погибших в войнах в Африке, во время передвижения невольничьих караванов к побережью, в загонах, где им приходилось дожидаться прибытия судов работорговцев, в частых восстаниях на борту самих судов и, наконец, в течение ужасного шести?, восьми? или десятинедельного «среднего перехода».
А каковы были потери во время «среднего перехода», можно судить по одному примеру, указываемому д?ром Дюбуа в его классическом исследовании «Ликвидация торговли африканскими рабами»: королевская Африканская компания погрузила с 1680 по 1688 год около 60 тысяч рабов, из которых свыше 14 тысяч умерли на море.
Это означает, что за четыре столетия, с XV по XIX век, Африка потеряла порабощенными и убитыми 65—75 миллионов своих сыновей и дочерей, являвшихся к тому же отборной частью населения, так как никто обычно не обращает в рабство старцев, калек и больных. Нельзя не признать одним из чудес истории, что народы Африки выдержали это беспримерное испытание и что ныне они более многочисленны и более высоко организованны, чем когда-либо прежде, и больше того — находятся на пороге полного национального освобождения.
И все же, бесспорно, главный вклад Африки в развитие европейского капитализма и американских колоний — следовательно, и американского капитализма — составила неторговля рабами, как бы прибыльна она ни была. Главный вклад Африки заключался скорее в самом рабстве, в даровом и принудительном труде миллионов негров на протяжении двух с лишним столетий.
Раскрывая причины быстрого и могучего роста американского капитализма, историки указывали — и указывали совершенно правильно — на ряд факторов : колоссальные размеры и сказочные богатства Соединенных Штатов, неучастие Соединенных Штатов в нескончаемых и опустошительных войнах Европы, которые ослабляли их конкурентов, а американской буржуазии позволяли получать громадные прибыли; иммиграцию на протяжении многих поколений миллионов европейцев, азиатов и латиноамериканцев с их мастерством, силой (и рознью, облегчавшей их подчинение и эксплуатацию); наконец, длительное существование буржуазно-демократической республики — идеальной государственной формы в период раннего развития и созревания капитализма. Все эти факторы действительно очень важны, и ниже нам еще не раз представится повод сослаться на них.
И все же не менее важен, чем любой из перечисленных, был тот факт, что в границах развивающегося американского капитализма на протяжении почти трехсот лет проживала значительная прослойка населения (от 10 до 20 процентов его общей численности), которая была в буквальном смысле слова порабощена.
Эксплуатация в этих условиях достигала наиболее интенсивной формы, и прибыли от хлопка, сахара, риса, табака, пеньки, золота, угля и древесины — плодов труда этих миллионов тружеников — исчислялись многими миллиардами. И все это — не считая той ценности, которую негритянское рабство представляло для правителей страны в плане ослабления рабочего движения и поддержки реакции в целом.
Однако вопрос о значении рабства негров довольно сложен, ибо если с точки зрения наиболее полного развития капитализма рабство стало главным препятствием, то с точки зрения экономического покорения американского континента и раннего накопления капитала порабощение негритянского народа явилось неотъемлемым элементом возникновения и роста американского капитализма.
2 Уменьшительное от имени английской королевы Елизаветы I. — Прим. перев.
3 См. главу 3, стр. 54 — Прим. ред.
Крепостничество и капитализм
7 класс. Крепостничество и капитализм
1649 г. – Соборное Уложение
Отмена Юрьева дня. Отмена урочных лет
(бессрочный сыск беглых крестьян)
Права и обязанности дворян
Сокращён срок службы до 25 лет
Запись в полки сразу после рождения
Владеют землёй с крестьянами
Увеличились крепостные права помещиков
1762 г. – Указ о вольности дворянской
Сельское хозяйство
Черты аграрного общества
Сохраняется трёхполье
Используют старые орудия труда
Увеличивается барщина и оброки
Развитие ремесла, промышленности и торговли
Появляются поселения, где преобладает занятие ремеслом, а не земледелием
Развивается ремесленное производство
Растёт количество мануфактур.
Развиваются новые отрасли производства
Используется подневольный труд.
Развивается внутренняя и внешняя торговля
ВЫВОД:
В XVIII в. Россия была крепостнической страной, несмотря на развитие отдельных черт капитализма.
Учебник - «История России XVI – XVIII в.», авторы Д.Д. Данилов, Д.В.Лисейцев, Н.С.Павлова, В.А.Рогожкин.- Москва, Баласс, 2011
-
Мало что будоражит наши болтливые классы больше, чем капитализм. На заре мирового экономического кризиса спор о нем преодолел политические границы: в консервативных газетах обсуждали «будущее капитализма» (как если бы оно вызывало какие-то сомнения), а корейские марксисты анализировали его будто бы саморазрушительные тенденции. Папа Франциск сделал капитализм центральной темой своего папства, а французский экономист Тома Пикетти завоевал статус рок-звезды 700-страничным трудом, полным таблиц и статистики, с лаконичным и решительно асексуальным названием «Капитал в XXI веке» (Harvard University Press ).
На эту современную драму обратили внимание и историки. Они вполне справедливо отмечают, что мир, в котором мы живем, не понять, не разобравшись с долгой историей капитализма - процессом, развернувшимся более чем на полтысячелетия. Им подливают масла в огонь и слишком уж частые ошибки экономистов, склонных натурализовать отдельные экономические механизмы, с математической точностью выявляя «законы» их развития и предпочитая краткосрочные перспективы долгосрочным. Современные историки капитализма отличаются тем, что настаивают на его условной природе, прослеживая, как он менялся с течением времени, революционизируя общества, технологии, государства и многие, если не все, стороны жизни.
Нигде эта академическая тенденция не проявилась ярче, чем в Соединенных Штатах. И никакой другой проблеме здесь в настоящий момент не уделяется столько внимания, как связи капитализма с рабством.
Если капитализм, как многие полагают, - это наемный труд, рынки, контракты и верховенство закона и, важнее всего, если основан он на идее, что рынки естественным образом расширяют человеческую свободу, как тогда понять роль рабства в нем? Ни одна национальная история не поднимает этот вопрос столь же настойчиво, как история США: это ключевое для нашего времени капиталистическое общество к тому же долго пособничало рабству. Но тема эта выходит далеко за пределы одной нации. На самом деле, отношения между рабством и капитализмом - это ключ к пониманию основ современного мира.
Слишком долго историки не видели проблемы в противопоставлении рабства и капитализма. История американского капитализма у них обходилась без рабства, а рабство изображалось как по существу своему некапиталистическое. Вместо того чтобы анализировать его как институт Нового времени, каковым оно и было, они описывали его как домодерное: жестокая, но маргинальная по отношению к более широкой истории капиталистической современности непроизводительная система, задерживавшая экономический рост, артефакт из раннего мира. Рабство было «южной» патологией, облеченной в «господство ради господства», поддерживаемой «фанатиками» и в конце концов устраненной с мировой арены дорого обошедшейся кровопролитной войной.
Но были и ученые, не соглашавшиеся с такими оценками. В 1930-х и 1940-х годах Сирил Джеймс и Эрик Уильямс заявляли о центральной роли рабства для капитализма, хотя их открытия в значительной степени игнорировались. Около полувека спустя два американских экономиста, Стэнли Льюис Энгерман и Роберт Уильям Фогель, в своей противоречивой книге «Время на кресте» (Little, Brown , 1974) обнаружили современность (modernity ) и прибыльность рабства в Соединенных Штатах. И хотя заслуги этих ученых часто не признаются, их идеи легли в основу целой лавины книг и конференций. В них говорится о динамичной природе рабства в Новом Свете, его современности, прибыльности, экспансионизме и центральном значении по отношению к капитализму в целом и экономическому развитию США в частности.
Историки Робин Блэкберн в Англии, Рафаэль Маркесе в Бразилии, Дейл Томич в США и Михаэль Зюске в Германии изучают историю рабства в Атлантическом регионе. К ним присоединилась и группа американских историков помоложе, таких как Уолтер Джонсон, Сет Рокман, Кейтлин Розенталь и Эдвард Баптист, чье исследовательское внимание обращено к Соединенным Штатам.
Хотя их работы различаются, и порой существенно, все они настаивают на том, что рабство было ключевой составляющей американского капитализма - особенно в XIX веке, когда этот институт неразрывно сросся с экспансией современной промышленности, - и развития Соединенных Штатов в целом.
В первой половине XIX века рабство лежало в основе американской экономики. Юг был экономически развивающейся частью нации (для ее белых граждан); его продукты не только позиционировали США в мировой экономике, но и создавали рынки для сбыта сельскохозяйственных и промышленных товаров, выращенных и произведенных в Новой Англии и среднеатлантических штатах. Более половины национального экспорта в первые 60 лет XIX века составлял сырой хлопок, почти целиком выращенный рабами. В своей важной книге «Река темных снов: рабство и империя в хлопковом царстве» (Harvard University Press , 2013) Уолтер Джонсон отмечает, что паровые двигатели были больше распространены в долине Миссисипи, чем в сельской местности Новой Англии, - эта говорящая деталь свидетельствует о современности рабства. Джонсон видит в нем не только неотъемлемую часть американского капитализма, но самую его сущность. Рабству, как писал в Southern Cultivator корреспондент из Саванны, «в значительной - очень значительной - степени обязана эта страна своей торговлей, производством и всем своим процветанием».
Большинство недавних работ подтверждает это наблюдение 1868 года, выводя нас за пределы главных рабовладельческих областей и настаивая на общенациональной значимости рабства вплоть до его отмены в 1865 году. Согласно им, рабство в той же мере угнездилось в конторах Нижнего Манхэттена, прядильных цехах Новой Англии и мастерских подающих надежды промышленников долины реки Блэкстоун в Массачусетсе и Род Айленде, что и на плантациях в междуречье Язу и Миссисипи. Рабовладение южных штатов волнами расходилось по всей экономике, не просто придавая ей форму, но и главенствуя в ней.
Торговцы в Нью-Йорк Сити, Бостоне и других городах, как Брауны в хлопковой отрасли и Тейлоры в сахарной, промышляли товарами, выращенными рабами, и накапливали при этом огромные богатства. Связь с рабством бывала косвенной, но далеко не всегда: к 1840-м годам Джеймс Браун, сидя в своей конторе в Нижнем Манхэттене, нанимал надсмотрщиков для рабовладельческих плантаций, доставшихся ему от его недобросовестных кредиторов. Необходимость вкладывать еще больше средств в землю и труд вывела плантаторов на мировые рынки капитала; без доступа к ресурсам Нью-Йорка и Лондона экспансия рабовладельческого земледелия на Юге США была бы почти невозможна.
Прибыль, которую приносил рабский труд, оказалась «долгоиграющей». И Брауны, и Тейлоры в конце концов перешли от товаров к банковскому делу. Брауны создали учреждение, частично дошедшее до нас как «Браун Бразерс, Гарриман энд Компани», а Мозес Тейлор встал во главе предшественника «Ситибанка». Некоторые из крупнейших финансистов XIX века, включая Барингов и Ротшильдов, были глубоко вовлечены в «южный промысел», а накопленную прибыль перенаправляли в другие секторы мировой экономики. Как говорили вольноотпущенники в Вирджинии в 1867 году, «наших жен, наших детей и мужей продавали вновь и вновь, чтобы покупать земли, на которых мы теперь поселились… Не мы ли тогда расчистили землю и вырастили на ней урожаи кукурузы, табака, риса, сахара и всего остального? Не на выращенном ли нами хлопке и рисе поднялись крупные города Севера?» Рабство, как они понимали, было вписано в самую ткань американской экономики.
Рабовладение на Юге США служило на пользу американскому капитализму и иными способами. Как обнаружили недавно историки и специалисты по менеджменту, из мира плантаций пришли новшества в расчетах стоимости и производительности труда. В этих местах хозяева наслаждались практически полным контролем над своими работниками и могли поэтому заново изобрести трудовой процесс и его учет - такой власти в середине XIX столетия не было ни у одного промышленника.
Кейтлин Розенталь доказала , что рабский труд позволил рабовладельцам испытывать новые, экспериментальные способы его контроля. А Эдвард Баптист, подробно изучивший бытовавшие на плантациях трудовые практики и подчеркнувший их современность в книге «Половина, о которой всегда молчали: рабство и становление современного капитализма» (Basic Books ), даже объявил : как только хозяева плантаций включили в свой репертуар новые методы организации труда, широко распространились и пытки. Рабовладельческие плантации, а не железные дороги, на самом деле были первым «крупным бизнесом» Америки.
Более того, как показал Сет Рокман, основанная на рабстве экономика Юга сформировала также немаловажный рынок сбыта товаров, произведенных северными фабрикантами и ремесленниками. Снабжая плантации одеждой и метлами, плугами и изящной мебелью, северные предприятия господствовали на крупном рынке Юга, не затронутого сколь-либо существенной индустриализацией до конца XIX века.
Как всем нам известно со школьной скамьи, индустриализация в США первое время сосредотачивалась преимущественно на производстве хлопка: прядении хлопковой нити при помощи новомодных машин и в конечном счете ее плетении на ткацком станке, работавшем сперва на водяном, а затем на паровом двигателе. Сырье же, поступавшее на фабрики, почти всецело выращивалось рабами. В самом деле, крупные фабрики, возникавшие вдоль рек Новой Англии, с их растущими штатами наемных работников нельзя представить без надежных, постоянно растущих поставок постоянно же дешевеющего сырого хлопка. Кэботы, Лоуэллы и Слейтеры - что бы они ни думали о рабстве - сильно обогащались на доступности дешевого выращенного рабами хлопка.
Доходы от продажи, производства, выращивания хлопка и от поставок на южные рынки росли, и выгоду из этого извлекали многие культурные, общественные и образовательные учреждения: приходы, госпитали, университеты. Учитывая, что США в первой половине XIX столетия были буквально пронизаны рабством и доходами от него, неудивительно, что учреждения, на первый взгляд, совершенно далекие от плантаций с их насилием, тоже оказывались причастными к рабству.
Крейг Стивен Уайлдер в своей книге «Эбен и плющ: раса, рабство и беспокойная история американских университетов» (Bloomsbury , 2013) показал , как Брауновский и Гарвардский университеты, наряду с прочими, привлекали пожертвования вовлеченных в работорговлю предпринимателей, включали в свои советы производителей хлопка, выпускали целые поколения южан, возвращавшихся домой - в жизнь жестоких господ, и фактически несли ответственность за производство идеологических подпорок для рабства.
К 1830 году миллион американцев, в большинстве своем рабов, выращивали хлопок. Сырой хлопок был важнейшей частью экспорта Соединенных Штатов, он стоял в центре финансовых потоков Америки и нарождающихся предпринимательских практик, в основе ее первой современной обрабатывающей промышленности. Как утверждал в 1854 году беглый раб Джон Браун, «когда стоимость хлопка на английском рынке растет, бедные рабы тут же чувствуют это на себе: их гонят сильнее, а кнут хлещет чаще и чаще».
Когда хлопок, а вместе с ним и рабство, стал ключевой частью американской экономики, он сместился и в центр мировой экономики с ее последующими преобразованиями: созданием глобально взаимосвязанной экономики, Промышленной революцией, быстрым распространением капиталистических общественных отношений во многих частях света и Великим расслоением - моментом, когда несколько частей света совершенно неожиданно стали гораздо богаче всех остальных. Простые волокна, превращаемые в пряжу и ткань, оказались в центре возникновения промышленного капитализма, столь знакомого нам сегодня. Наш современный мир берет свое начало на хлопковых фабриках, в хлопковых портах и на хлопковых плантациях XVIII и XIX столетий. Соединенные Штаты были всего лишь эпизодом в гораздо более масштабной истории, объединившей индийских ремесленников, европейских промышленников и поселенцев, захвативших землю в обеих Америках. Именно эти связи, часто на больших расстояниях, и создали хлопковую империю, а вместе с нею и современный капитализм.
Чтобы понять американское рабство, нужно проанализировать относительную прочность социальных и политических структур в таких местах, как Оттоманская империя XVIII века и Западная Индия 1840-х годов. А чтобы понять связь капитализма и рабства, нужно рассмотреть, наряду с преобразованиями в индийской сельской местности, институциональными структурами капитализма в Великобритании и государственными структурами Египта, как земледельцы в Африке контролировали свою землю и труд.
Именно в этой точке история капитализма переплетается с другим новым полем исследований - мировой историей. Широко известно, что история как научная дисциплина возникла в одной связке с современным национальным государством и действительно сыграла важную роль в его становлении. Именно поэтому большая часть истории очерчивается границами современных государств. В последние годы, впрочем, некоторые историки пытались выйти за их пределы, сведя вместе истории регионального и даже глобального масштабов, - например, Чарльз Майер в работе «Левиафан 2.0: изобретение современной государственности» (Harvard University Press ) и Юрген Остерхаммель в книге «Метаморфозы мира: мировая история XIX века» (Princeton University Press ).
Особо важная роль в этой литературе принадлежит экономической истории, в частности таким новаторским работам, как «Великое расслоение: Китай, Европа и становление современной мировой экономики» Кеннета Померанца (Princeton , 2000) и «Рабочие мира: очерки мировой истории труда» Марселя ван дер Линдена (Brill , 2008). Экономическая история, так долго сосредотачивавшаяся на «национальных» вопросах - «пришествии управленческого капитализма» в США, «организованном капитализме» в Германии, «ростках капитализма» в Китае, - теперь все больше берется за вопросы пошире, рассматривая капитализм как глобальную систему.
Обращаясь к глобальной перспективе, мы по-новому осознаем центральную роль, которую в Соединенных Штатах и других странах сыграло рабство при возникновении современного капитализма. Она позволяет также понять, как эта зависимость от рабства в конечном счете была преодолена позже в XIX веке. Мы начинаем осознавать, что возможность европейских торговцев обеспечивать все возраставшие поставки хлопковой ткани из Южной Азии в XVII и XVIII столетиях была решающей для трансатлантической работорговли, поскольку ткань стала основным товаром, обмениваемым на рабов на западном побережье Африки. Мы понимаем, что быстро разраставшийся рынок южноазиатской ткани в Европе и за ее пределами мотивировал европейцев войти в хлопковую индустрию, процветавшую во всем мире тысячелетиями.
Глобальная перспектива позволяет по-новому осмыслить, как рабство оказалось в центре Промышленной революции. Когда машинное производство хлопчатобумажных тканей распространилось в Великобритании и континентальной Европе, традиционных источников сырого хлопка - особенно земледельцев в Оттоманской империи, а также в Африке и Индии - оказалось недостаточно. Не в силах поддержать монокультурное производство хлопка в этих регионах и преобразовать крестьянские хозяйства, европейские торговцы стали завозить хлопок, выращенный рабами, сперва из Вест-Индии и Бразилии, а к 1790-м - главным образом из Соединенных Штатов.
В итоге способность Европы индустриализировать поначалу целиком опиралась на контроль за экспроприированными землями и рабским трудом в обеих Америках. Она могла избежать ограничений на свои собственные ресурсы - в конце концов, никакого хлопка в Европе не выращивали - благодаря своему растущему и часто насильственному господству над мировыми торговыми сетями, наряду с контролем над огромными территориями в Южной и Северной Америках. В первые 80 лет существования современной промышленности самые существенные объемы сырого хлопка на европейском рынке производились рабами, а не завозились из Китая или Индии с их значительно большими урожаями хлопка.
К 1800 году 25 процентов хлопка, выгружаемого в Ливерпуле, важнейшем в мире хлопковом порту, доставлялось из США; 20 лет спустя эта доля выросла до 59 процентов; а к 1850 году 72 процента хлопка, потребляемого в Великобритании, выращивалось в Соединенных Штатах (эта доля характерна и для других европейских стран). Глобальная перспектива позволяет увидеть, что возможность получать больше дешевого хлопка помогла европейским и североамериканским производителям увеличить производство дешевой пряжи и ткани, что, в свою очередь, позволило им захватить старые хлопковые рынки в Азии, Африке и других местах, запустив в этих частях света волну деиндустриализации. Новшества в международной торговле, инвестиции капитала на больших расстояниях и институты, в которых укоренилась эта новая форма капиталистической глобализации, - все это производные мировой торговли, где господствовал рабский труд и колониальная экспансия.
Взглянув на историю хлопка в глобальной перспективе, можно обнаружить, что рабский труд был признаком не только слабости, но и мощи западных государств и капитала.
Способность подчинить труд в отдаленных местах свидетельствовала о возросшем влиянии европейских и североамериканских владельцев капитала. И в равной степени она демонстрировала их неспособность преобразовать крестьянские хозяйства. Лишь в последней трети XIX века крестьянские производители в Центральной Азии, Западной Индии, Африке и Джорджии, в самих Соединенных Штатах, смогли встроиться в мировую хлопковую империю; так возникал мир, где стало возможным резко расширять выращивание хлопка в промышленных целях, не порабощая при этом рабочих хлопковой отрасли. В самом деле, одно из слабых мест перспективы, всецело сосредоточенной на сказочно прибыльном комплексе «раб/хлопок» довоенного американского Юга, - в том, что она не объясняет, как могла возникнуть хлопковая империя без рабства.
Нам неизвестно, была ли хлопковая промышленность единственным путем к современному индустриальному миру, но мы точно знаем, что она вела к глобальному капитализму. Мы не знаем, могли ли Европа и Северная Америка разбогатеть без рабства, но мы точно знаем, что промышленный капитализм и Великое расслоение на самом деле возникли из котла, где смешивались рабство, колониализм и экспроприация земли. В первые 300 лет экспансии капитализма, особенно после 1780 года, когда он окончательно вступил в свою индустриальную фазу, экономическое положение Соединенных Штатов уж точно покоилось не на мелких фермерах из необработанных земель Новой Англии. Оно держалось на неоплачиваемом каторжном труде американских рабов в таких местностях, как Южная Каролина, Миссисипи и Алабама.
Когда мы прибегаем к важным аргументам о превосходных экономических показателях Запада и связываем их с «превосходными» же западными институтами, вроде права на частную собственность, бережливого правительства и верховенства закона, не нужно забывать, что мир, выкованный западным человеком, отличался и ровно противоположными чертами: обширной конфискацией земли и труда, государственным вмешательством в форме колониализма и верховенством насилия и принуждения. И не нужно злоупотреблять любимой сказкой о капитализме и свободном труде. Мировой капитализм отличают самые разные режимы труда, одним из которых, к тому же ключевым, было рабство.
В эпоху своего расцвета, впрочем, рабство рассматривалось как неотъемлемая черта экономики западного мира. Неудивительно, что в сентябре 1861 года, когда генерал армии Союза Джон Фримонт освободил рабов в Миссури, The Economist беспокоился, что такая «страшная мера» могла распространиться и на другие рабовладельческие штаты, «неся с собою полный крах и всеобщее разорение этих плодородных территорий», а также торговцев из Бостона и Нью-Йорка, «чье благосостояние… всегда извлекалось» в значительной степени из этих территорий.
Рабство умерло не потому, что было непродуктивным или невыгодным, как будут позже утверждать историки. Оно не было каким-то феодальным пережитком, доживавшим свои последние дни.
Рабство умерло из-за жестокой борьбы, оттого, что рабы непрестанно бросали вызов тем, кто держал их в неволе, - успешнее всего в 1790-х в Сан-Доминго (теперь Гаити, место, где родилась первая цветная нация в Новом Свете) - и оттого, что группа аболиционистов мужественно боролась с некоторыми господствующими интересами своего времени.
Отмиранию рабства способствовало то, что оно было системой не только трудовой эксплуатации, но и господства, воплощавшейся в конкретных формах государственной власти. Южные плантаторы имели огромное политическое влияние. Они нуждались в нем - чтобы сохранить сам институт рабства, чтобы расширять свое влияние на новые земли и позиционировать Соединенные Штаты в мировой экономике как экспортера сельскохозяйственных товаров.
Со временем интересы Юга станут все больше конфликтовать с интересами маленькой, но растущей группы северных промышленников, фермеров и рабочих. Способные мобилизовать труд за счет выплаты заработной платы северяне потребуют сильного государства, повышающего тарифы, выстраивающего инфраструктуру для внутренней индустриализации и гарантирующего территориальное расширение свободного труда в Соединенных Штатах. Боясь потерять контроль над основными рычагами власти, рабовладельцы попытаются добиться независимости.
После Гражданской войны в США и других странах возникнет новый тип капитализма. И все же этот новый капитализм с его определяющими чертами - наемным трудом и государствами с беспрецедентным бюрократическим, инфраструктурным и военным потенциалом - будет расти на доходах, институтах, сетях, технологиях и инновациях, порождаемых рабством, колониализмом и экспроприацией земли.
Это наследие по-прежнему с нами. Колоссальное неравенство - внутри страны и между странами, - коим отличается наш мир, во всяком случае, частично - итог продолжительной и жестокой истории капитализма.
Остается по-прежнему много открытых вопросов, как конкретных, так и более общих. Так, мы не можем понять до конца, как методы управления трудом переселились из мира плантации в мир фабрики. Нам нужно более детально исследовать, где именно в Европе и в Северной Америке накапливались доходы от рабства и какое значение они имели для других секторов экономики. Полезным было бы и лучше осознать, каким образом была преодолена плотная экономическая связь северных предпринимателей с рабством. И мы только еще догадываемся, чем чревато переосмысление рабства для более общего понимания капитализма.
Что мы точно знаем, так это то, что истории рабства и капитализма выглядят совершенно иначе, если их рассматривать в связи друг с другом. В следующий раз, когда мы будем гулять по улицам Нижнего Манхэттена или по садам Гарвардского университета, нам следует задуматься по крайней мере о смерти миллионов рабов, благодаря которым это величие стало возможным, и о том, как сегодня сохраняется наследие рабства.
Капитализм и рабство: две ипостаси одного общества
Возвратимся к Марксу и его схеме «общественно‑экономической формации». Никаких «чистых» формаций в истории не было. В любом обществе в любой момент времени можно видеть сосуществование элементов многих форм экономических отношений («способов производства»). Считается, что XIX век ‑ это эпоха «классического капитализма». Но в это время в колониях таких «капиталистических» стран, как Великобритания, Франция, Голландия, Бельгия, Португалия, число настоящих (без кавычек) рабов было на порядок больше, чем число занятых во всех отраслях экономики метрополий. Да что там рабы колоний! В Соединенных Штатах до 60‑х гг. XIX века рабов было больше, чем наемных работников. Ю. Бородай пишет: «В первой половине просвещенного XIX столетия (до 1864 года) в буржуазных США рабов было больше, чем в Древнем Египте, Греции и Римской империи, вместе взятых» . Сегодня на дворе «просвещенное» XXI столетие. Но в нынешней Африке, которая интегрирована в мировое капиталистическое хозяйство, можно встретить почти полностью легализованное рабство, причем наметилась тенденция к увеличению его масштабов и полному выходу из «подполья».
Никто не ставит под сомнение, что мы сегодня живем при капитализме (наши власти, правда, не любят слово «капитализм», заменяя его совершенно бессмысленным словосочетанием «рыночная экономика»). Но в то же время никто не может оспорить очевидный факт: в пределах нашей страны, особенно на Северном Кавказе, существует самое настоящее рабовладение (правда, в отличие от Африки, пока нелегально) .
И в то же время в Древнем мире наряду с рабовладением (частное, а иногда государственное право собственности на людей, работников) существовал капитализм, образуя причудливые сочетания того и другого. Более того, рабы в так называемых «докапиталистических» ОЭФ составляли, как правило, далеко не основную часть населения. Вот что по этому поводу пишет Ю. Бородай: «Конечно, и до капитализма все традиционные общества знали так называемое “патриархальное рабство” (дворцовые слуги больших господ, наложницы, евнухи, личная гвардия и т.д.), но что касается производства, то все эти общества, как правило, держались на труде самостоятельных производителей ‑ крестьянских и ремесленных общин (редкие исключения ‑ такие эпизоды, как, например, производство рабами товарного хлеба для римской армии на сицилийских плантациях). И только капитализм начинает с подлинно массового производственного применения рабского труда на своих колониальных плантациях и в горном деле. Та же самая картина и с крепостничеством ‑ в странах, втянутых в систему мирового рынка, но сохранивших свою независимость и элементы традиционной структуры» . Факт: европейское крепостничество ‑ явление относительно позднее. В своей классической форме оно устанавливается в Германии под воздействием мощного спроса на хлеб в переживающей «чистку земли» Англии, что был вынужден зафиксировать в «Капитале» и сам Маркс: «В XV веке немецкий крестьянин, хотя и обязан был почти всюду нести известные повинности продуктами и трудом, но вообще был, по крайней мере, фактически, свободным человеком. но уже с половины XVI века свободные крестьяне Восточной Пруссии, Бранденбурга, Померании и Силезии, а вскоре и Шлезвиг‑Гольштейна были низведены до положения крепостных» . В России помещичье настоящее крепостничество появилось еще позже, чем в Европе ‑ в эпоху «реформ» Петра I и продержалось полтора столетия.
Во второй половине XVIII века начинается новый этап в развитии российского предпринимательства, этап, который впоследствии называли периодом хозяйственных мужиков. Петровское время двинуло империю вперед, было создано несколько сотен более или менее современных промышленных и торговых предприятий. Страна познакомилась с новыми для себя технологиями, но поскольку все базировалось на подневольном труде крепостных и на государственных заказах, на госрегулировании, госмонополиях и государственных установлениях, возможности для развития бизнеса были, естественно, ограниченны. Отчасти похоже на сегодняшнюю ситуацию.
Однако нельзя забывать, Россия никогда не была Китаем за Китайской стеной. Даже в самые тяжелые периоды, когда она была отрезана и с юга, и с запада, страна все равно оставалась частью европейского мира. А европейский мир тогда – это промышленная революция в Англии, Джеймс Уатт. Это Просвещение. Это французские энциклопедисты, это Вольтер и Дидро, которых не может игнорировать и российский императорский престол, стремящийся в чем-то подражать идеям и настроениям этих людей. И наконец, третий момент – Емельян Пугачев, который в 1771 году поднял всех восточнороссийских мужиков, и только совершенно безобразная организация этого восстания и допотопный нравственный уровень позволили легко с ними справиться. Потому что мужики в Рязани, мужики в Калуге ждали Пугачева и говорили прямо, что как только он сюда дойдет, они «перепластают» своих господ. Эти три фактора не могли оставить без изменений ту систему, которая была создана Петром и которая вроде бы действовала неплохо.
Воцарение Екатерины, этой стопроцентной немки, не имевшей никакого кровного родства не только с царствующим домом, но и вообще с кем-либо из русских влиятельных деятелей, провозглашение ее мудрой матушкой было признаком очень серьезного поворота в общественном сознании. Верхи понимали – нужно вливание какого-то нового человеческого материала, и был расчет, что эта молодая немка, показавшая себя очень толковой, разумной и реалистичной и в то же время необычной, окажется инициативной.
Переодеть Россию
В первых же указах Екатерины, сначала робко, начинает выдвигаться идея о разрешении крепостным крестьянам заводить свое собственное дело, что до этого существующими законами исключалось. Промышленные предприятия могли создавать дворяне и купцы. А здесь провозглашается, что крепостные мужики имеют право ставить ткацкие, кузнечные или какие угодно другие станы в своих избах, делать продукцию и продавать ее на рынках. Создается очень интересная система. Мужики получают выход в бизнес, а самодержавие даже укрепляется. Сохраняется крепостное право, и зажимать тут стали сильнее, чем раньше, – увеличивали барщину. Однако верхний слой крестьян, те, кто даже в условиях многовекового крепостного строя сохранил свои рабочие и человеческие качества, коммерческую инициативу и ориентацию, получали возможность занять совершенно новое место. И начинается выход этих хозяйственных мужиков в бизнес.
Технически ничего нового не случилось. На тех же деревенских ткацких станах, на которых веками делали дерюгу для мужицкого употребления, начинают делать товар на продажу. Как это происходит? Совсем молодые люди уходят из деревни, отпросившись у барина на оброк, поступают учениками на какое-то хорошее текстильное предприятие петровского типа. Становятся ткачами, красильщиками или прядильщиками и потом уходят с фабрики и открывают собственную мастерскую. В своем ли деревенском доме или где-то на окраине Москвы.
В первую очередь эти коммерческие предприятия возникают в сфере текстильного производства. Создатели какого-то нового уклада всегда преуспевают не только благодаря своим личным качествам, но и потому, что они попадают в общий поток жизни. А именно тогда старая Россия начала стремиться переодеться в хорошие одежды, причем не только средние слои, но и верхушка народа. Уже невест на ярмарки старались выпускать не в домотканых поневах, а в ситцевых красивых ярких сарафанах и платьях. Проще говоря, совершалась бытовая революция, о которой никто сейчас не вспоминает, хотя изменения происходили кардинальные. Дворяне стали строить приличные дома у себя в деревнях. А до этого они жили в больших избах. И с одеждой случилось то же самое.
Ажурный бизнес
1780-е годы. Наш герой в 15 лет ушел из деревни учиться на шелкоткацкую фабрику. Стал хорошим ткачом, а потом поставил стан в своей избе в деревне Зуево (сейчас – Орехово-Зуево). Но сначала были одни проблемы, ведь довольно часто крупное дело начинается с катастрофы. Савве Морозову выпадает жребий идти в армию. Это 25 лет службы и немалая вероятность вернуться больным или калекой. Но есть возможность: внести большую сумму для того, чтобы соответствующие военкоматы могли нанять охотника, то есть добровольца.
Морозов получает пять рублей в месяц, но хозяин фабрики заинтересован в том, чтобы перспективный во всех отношениях парень у него остался, и дает ему эти деньги, рассчитывая, что тот будет отрабатывать долг до конца своих дней.
Однако Савва берет деньги, откупается от рекрутства, уходит с фабрики, практично женится на девушке, которая происходит из семьи хороших сельских красильщиков. И вдвоем в своей избе они начинают делать ажурные ткани, шелковые ленты и кружева. Свой долг крестьянин выплатил в два года.
Сначала товар реализовывался в окрестных семьях. Потом Морозов начинает ходить с ним за сто верст в Москву. Потомки рассказывали, что летом он с утра выходил из деревни, к вечеру был в Первопрестольной. «Дед бегал со своим товаром», – говорили наследники.
У него нет ни магазинчика, ни лавчонки. Но ленты и кружева хороши, и цена у них, очевидно, подходящая. В итоге – сотни клиентов. Морозов сам приходит к людям домой, получает точный заказ, покупает шелк, а потом приносит готовое изделие, если что-то надо переделать – выполняет без разговоров.
Деревенский инвестор
В 1798 году у Морозова уже мастерская, он нанимает и обучает работников своего возраста. Скорее всего, они делают у него ткацкие работы, а вся отделка на нем и на жене. Реализацию товара и закупку сырья он никому не доверяет. Все это время уже опытный бизнесмен платит оброк и выкупается только в 50 лет. Точную сумму никто не знает, но известно, что господа постоянно ее повышали. Его хозяин – дворянин Рюмин. Это отнюдь не гоголевская Коробочка, у Рюмина было хорошее имение под Москвой, которое потом купил Рябушинский.
Сам Морозов – неграмотный мужик. Старообрядец, подвергающийся притеснениям, а то и прямым преследованиям и гонениям со стороны государства. Но это не портит ему характер, и он начинает инвестировать без надежды на прибыль. А куда он может вкладывать? Очень просто, путь находится сам собой. Деревенька небогатая, земля плохая, хлеба хватает до Рождества, а потом мужики приходят и просят на хлеб до следующего лета. И он дает им эти деньги. Везде есть ростовщики, но у тогдашних ростовщиков был современный процент или даже повыше. А Савва Морозов дает деньги без процента. Своего рода практический гуманизм. Потом состоятельные мужики начинают отдавать ему небольшие суммы на хранение, чтобы не потратить и суметь накопить, скажем, на лошадь. Репутация уже сложилась. В финансовом отношении наш специалист по ажурным тканям – символ абсолютной надежности. А у деревенских появляется другое мышление, другая система работы с деньгами. Возникает само понятие накопления. Естественно, к нему обращаются не только соседи, но и люди из окрестных сел. Ставит ли он это своей целью сознательно? Нет, конечно. Все развивается интуитивно, стихийно.
Со временем Морозов расширяет свое производство, мастерская постепенно перерастает в небольшую фабрику. А он начинает раздавать работу на дом. Закупает в Москве английскую пряжу, привозит к себе и выдает мужикам, которые делают из нее хорошие ткани. (Дело в том, что прядения у нас не было, а ткать получалось отлично.) Ему возвращали готовую продукцию, он платил и самостоятельно занимался отделкой и сбытом.
Тут все тоже строилось на кредите и доверии. Пряжу можно пропить, и Морозов давал ее тем, в ком не сомневался, само собой, не заключая никаких договоров.
Все финансовые операции он держит в голове. И потом, когда дело разрастается, этот сельский бизнесмен раздает работу уже сотням и даже тысячам домашних ткачей, ведя весь учет по памяти.
После Бородина
После 1812 года возникает новая конъюнктура, и Савва Морозов умело ей пользуется. С Наполеоном в Россию пришла Европа. Десятки тысяч французов, которые не вымерзли окончательно, остались здесь в роли переводчиков, учителей, секретарей, а многие бежавшие вернулись обратно, чтобы заняться бизнесом. К тому же в Москве все сгорело, и это спровоцировало огромный спрос на ткани. Бизнес стал серьезнее, а вести его получалось даже легче. Россия сбросила с себя еще какую-то часть своей средневековой закоснелости и замкнутости.
Через восемь лет после Бородина Морозов выкупается на волю за 17 тыс. рублей (обычная ставка была 20 тыс. рублей). Почему так поздно? Никто не знает. Но не исключено, что он использовал своих господ в качестве «крыши». Ведь мужик-старообрядец был совершенно бесправным человеком, а когда за ним стоял хотя бы Рюмин, местная власть и полиция уже не прижимали его до смерти, потому что понимали, что пожалуется. А может, просто не хватало денег. Накопил еле-еле к 50 годам.
К тому же когда Морозов открывал фабрику в Зуеве, она юридически была собственностью Рюмина. Крепостной мужик права на недвижимость не имел. Зато со временем появились крепостные миллионеры. Видимо, оброк стоил того, чтобы господа терпели таких людей.
В то время существовали сотни дворянских фабрик, на которые мужиков сгоняли как на барщину, то есть получали они в лучшем случае какую-то мелочь на праздники. А такие люди, как Морозов, создали собственную модель бизнеса, у них появился вольнонаемный труд, а с ним – крепостной капитализм. Есть заработная плата, и нет никакого принуждения. Человек может работать, может уйти, может выторговывать лучшие условия. Но наниматель предъявляет ему требования, которых нет на барщине. Там можно делать вид, что ты трудишься, здесь нужен качественный результат, иначе оштрафуют или выгонят.
Так постепенно в бизнесе возникают новые понятия и правила поведения. Главное в этих капиталистах – глубокое внутреннее уважение к деньгам. Это основа их мировоззрения. Тут они ничем не отличаются от европейских протестантов. Каждый рубль ценен. И высочайший грех бросать даже копейку на ветер. В чем это выражается? Своих детей и близких не морят ни голодом, ни холодом, нормально питаются, нормально одеваются. У них очень хорошие дома деревенского типа, первый этаж – кирпичный, второй – деревянный. В Москве ими занято три района: первый – Замоскворечье, второй – Таганка, третий – район проспекта Мира. Живут отлично, но никаких лишних трат, все в меру. Строгая дисциплина во всем. Рано гасят свет, рано встают. С утра хозяин на своей фабрике. Даже заработав миллионы, эти люди очень бережливы в личных расходах, что явилось предметом издевательств со стороны наших писателей. Дворянам было трудно понять, что деньги – это нечто иное, чем просто дорога к наслаждению, что они имеют какой-то смысл и содержание помимо того, что дают возможность хорошо жить.
Цена репутации
Когда Морозову было уже 70 лет, он неожиданно капитализировал свою репутацию, которую строил всю жизнь. Проект получился фантастический. Уже не крепостной, бизнесмен договорился с Людвигом Кнопом, представителем очень крупной британской машиностроительной фирмы. Англичане ему привезли в Зуево 120 прядильных станков, рабочих, инженеров, техников и паровые машины. Морозов построил им корпус, они смонтировали оборудование и выдали хлопок, поскольку деревенский неграмотный мужик выхода на мировые рынки не имел. Так был налажен выпуск пряжи, и рядом с каждым англичанином стоял русский ученик.
Денег на такое мероприятие у него бы не хватило. Кноп все сделал в кредит. Но машиностроители не могли позволить себе заниматься заемным финансированием самостоятельно, они пошли в свои банки. Английские банкиры кредитовали английских машиностроителей, и те в кредит притащили гору оборудования к Морозову. Вот так он реализовал свою репутацию. А через некоторое время выпустил акции и какую-то часть отдал британцам. Они стали совладельцами предприятия и поэтому ремонт и консультации осуществляли практически бесплатно.
Наша публика в финансовых отношениях была невероятно смелой. Потом Кноп выстроил в России примерно 150 текстильных фабрик, тоже оборудованных в кредит. Возникла целая контора, куда к Кнопу приходили капиталисты-мужики и говорили: «Ты вот делаешь фабрики, сделай и мне». Начиналось обследование. Ехали, смотрели, что за предприятие, какая степень надежности, и строили. В конце концов англичане начинают инвестировать очень большие деньги в лапотных мужиков. Их мотивы понятны – в России есть сбыт, пряжу отрывают с руками.
Это был период основателей династий, возникновения новой породы людей. Накопление капитала – всего лишь следствие. Первое и самое важное – накопление человеческого материала. И даже без крепостных миллионеров в конце XVIII – начале XIX века тысячи людей во всех губерниях и уездах занимались торговлей, перевозками на лошадях и баржах. Аристократия считала, что народ состоит из лентяев, жуликов и пьяниц, на самом же деле это была несокрушимая публика. Они учились ремеслу, правильно подбирали жен, создавая семейную артель, ставили производство, выкупали себя у господ, расширяли бизнес, уходили в города и умели потом отесать деревенских, которых брали на работу. Этот класс держал всю российскую экономику до 1917 года. Но это другая история. А наш герой дожил до 90 лет и даже научился расписываться.